«Ах, — с грустью подумал Ан Сенен, — почему люди в очках так быстры на всякие дела?»

И, как у Хань Дыби, Ан Сенен спросил у человека, знает ли он жизнь.

Человек с улыбкой ответил, что знает.

— Если это правда, — сказал ему Ан Сенен, — ты должен знать, что через две недели начинается ход иваси, и я не хочу ехать на курорт.

Девушка улыбнулась, а человек пожал плечами.

— Как хочешь, старик, насильно мы тебя не повезем. Поезжай назад, мы дадим тебе денег.

И опять поехал Ан Сенен через всю страну к океану, где на холмистом берегу среди дубового кустарника стоят в ряд фанзы колхоза «Сучан».

Во Владивостоке Ан Сенен долго ходил по Семеновскому базару. Он заглядывал в стеклянные двери парикмахерской, раздвигал бумажные занавески на ширмах, за которыми уличные цырюльники брили китайцам головы бритвами, тяжелыми, как мечи. Он хотел еще раз увидеть Хань Дыби. И он увидел его в конце пустынной улицы, сбегающей к морю.

Ан Сенен взял Хань Дыби за локоть.

Пальцы у старика были цепкие, твердые — они привыкли хвататься за весло.

— Ты говорил мне в Москве, — сказал он, — что хорошо знаешь жизнь. Ты плохо знаешь ее. Никогда не требуй в залог отца у сына, как это делают у вас в Цюнь-Цион-до, где ты родился. И никогда не требуй в залог партийного билета.

И Ан Сенен ударил Хань Дыби с такой силой, что тот упал на гальку у самой воды.

А Ан Сенен, не оглядываясь на Хань Дыби, зашагал по набережной к Семеновскому молу. Там всегда можно было найти шхуну, отходящую в бухту Гайдамак.

Было утро.

Город стоял над заливом, освещенный с востока солнцем, а с запада ветер гнал на город облака.

Из всех трав, которыми осенью богаты сопки вокруг Гайдамакской бухты, Ан Сенен любил больше всего тростниковый повейник.

Даже от слабого ветра этот гибкий злак качался, размахивая своими белыми метелками; казалось, по траве ходят буруны. А над ними, точно синий дым, носились семена чертополоха.

Ан Сенен, сойдя на берег, сорвал несколько пушистых метелок повейника и пригрел их в своих грубых ладонях.

Он был рад своему возвращению. Береговой ветер похлопал его по плечу.

«Хороший ветер, — подумал Ан Сенен. — Наверное, уж ловят иваси».

И действительно, пусто было на берегу. Галки прыгали по пристани. На песке, дожидаясь прилива, сохли нераскрытые ракушки, и морские ежи шевелили иглами среди мокрых камней.

Рыбаки ушли в море.

В первую минуту Ан Сенен испытал досаду, что это произошло без него. Но, взглянув на солнце, уже клонившееся к западу, на дым, Вившийся из деревянной трубы его фанзы, успокоился. Погода не предвещала перемен. И он представил себе свой кавасаки [1] , полный рыбы, почувствовал даже запах мокрых сетей, бензина и рыбьего клея.

Но едва успел войти в фанзу, поздороваться с семьей, снять сапоги и залезть на кан [2] погреться, как узнал от соседей, что ни завтра, ни послезавтра, ни через три дня он в море не выйдет.

Его кавасаки номер одиннадцать стал на ремонт.

Никто лучше Ан Сенена не знал, как тяжело ему было слышать эти слова.

Напрасно он так стремился домой, напрасно бил Хань Дыби этими руками, которым нечего делать теперь, в самую горячую для колхоза пору.

Чтобы утешить себя как-нибудь, Ан Сенен попросил ужинать, съел три чашки супа, коричневого от сои, и лег рано спать. Но и наутро, выспавшись, не почувствовал облегчения. Тогда он взял мешок, тяпку, стоявшую в углу фанзы, и пошел на свой огород.

Это был крошечный участок земли, отвоеванный у сопки, — несколько грядок, засоренных острыми камнями.

Ан Сенен работал неохотно, поминутно бросал тяпку и смотрел на море. Оно еще дремало внизу. Было рано. На траве, на повейнике, дымилась роса.

Вдруг густой звук, колебля неподвижный воздух, поплыл над головой Ан Сенена. Слева всходило солнце на вершину сопки; заблестело море. Стали видны лиловые мысы, крыши засольных сараев, консервный завод над соседней бухтой Тафуин. Это он гудел и сотрясал воздух, давая знать, что возвращается рыбацкий флот.

И Ан Сенен увидел утро, горизонт, запруженный, как площадь.

Моторные кавасаки, обгоняя парусные шаланды, первыми входили в Гайдамакскую бухту.

Внизу, в колхозе, ударили в бронзовый колокол, сзывая отцепщиц на берег. Из фанз вышли женщины, неся на спинах младенцев. Бежали школьники. На улице собирались бригады.

А звон старой бронзы все шагал вверх по кустам, достигая уха Ан Сенена. Сколько раз этим звоном встречали и его кавасаки!

Ан Сенен сердито воткнул тяпку в землю и сел на грядку.

Потом поднялся и, забыв про тяпку, про мешок, брошенный рядом, спустился вниз по тропинке, к морю.

Рыбаки с криком выгружали полные сети. На камнях у носилок, облепленных слизью, женщины отцепляли застрявшую в снастях рыбу. Мальчишки бродили с сачками по воде. Бригадиры раздавали «бирки». Шум стоял над тихим морем.

Ан Сенен подошел к начальнику лова.

— Зачем пришел, старик? — спросил начальник. — Ты мог бы еще погулять на курорте.

— Ты смеешься над моим несчастьем, — угрюмо ответил ему Ан Сенен.

Он огляделся и увидел рядом носилки, доверху наполненные рыбой. Рослый кореец в майке, с лямкой через плечо, стоял возле них.

Ан Сенен взялся за носилки и крикнул:

— Поднимай!

Тяжелый груз оттянул его руки. Ан Сенен в первый раз за это утро улыбнулся.

Целый день он подносил рыбу к сараю, где над цементным чаном, на бочке с солью, стоял его сын Ли Хибон. Точно острой косой, взмахивал он полной лопатой, и тяжелая соль со свистом падала в глубокий чан на рыбу, засыпая ей глаза и розовые жабры.

Погода изменилась.

Пять дней шла иваси, на шестой исчезла и появилась где-то далеко, у острова Аскольда. Никто не вышел в море. Ожидали шторма.

В этот день из мастерских рыбо-моторной станции выпустили кавасаки Ан Сенена.

— К чему теперь твой кавасаки? — сказал Ан Сенену председатель колхоза. — Иваси идет, идет и уходит.

— Нет, — ответил ему Ан Сенен. — Иваси всегда можно поймать, если знать, где она.

Он взглянул на море. Оно было пустынно.

Вода на горизонте закипала, в бухте стучала галькой, шумела черным гравием у пристани.

— Не надо быть рыбаком, чтобы смотреть на море, — добавил он в раздумье. — Надо быть рыбаком, чтобы не бояться его.

После полудня Ан Сенен стал собираться: надел ватную телогрейку и замотал шарфом горло. Он взял с собой топор, вязанку сухих дров и захватил свою медную ложку и китайскую бронзовую мисочку. Проходя мимо песчаной косы, где играли дети, он присел на корточки и набрал в карман полную горсть песку. Вез этих вещей Ан Сенен не выходил в море. Он ни с кем не прощался, так как всегда надеялся вернуться. И когда стал на корме, за рулем, спиной к берегу, ни разу не оглянулся. Он смотрел в лицо только ветру.

Шесть часов шел кавасаки полным ходом, отыскивая стаи иваси. Широкое, японского типа суденышко, выкрашенное в цвет рыбьей желчи, хорошо отыгрывалось на волне.

Стоя у руля за будкой моториста, Ан Сенен смотрел на море, как хозяин. Ему не нужно было теперь спрашивать у людей дорогу. Он посматривал вверх, не стоят ли в небе орлы, поглядывал по сторонам, не играют ли близко дельфины, он щурился, дальнозоркий старик, до предела человеческого зрения раздвигая горизонт. Направо он увидел черных уток. Птицы качались на волне.

Ан Сенен направил кавасаки к ним и, нагнувшись над кубриком, крикнул:

— Ловцы!

Люди выскочили на палубу. Птицы поднялись и дружно полетели все в одну сторону. Шурша, переливались длинные волны. Над их гладкими выгнутыми хребтами сверкали брызги, будто тысячи крошечных фонтанов били из глубины.

Шла иваси.

Ловцы взялись за сети, моторист убавил ход. Ан Сенен рассмеялся. Он нашел ее, проклятую иваси!

— Сто, двести, тысячу центнеров! — крикнул он старшему ловцу. — Мал наш кавасаки, Ван Хи.